Приезжала скорая. Фельдшер пульса не нашел. Давление ни один прибор не измерил. Медик перекрестился и по-тихому свалил. А я остался сидеть возле окна и пить сладкий чай. В конце концов, труп здесь я, мне и решать что делать. Горло саднит, дышать удается с трудом. Не важно. Все пройдет. В квартире раздается звонок. Автоответчик шаблонным голосом предлагает оставить сообщение после сигнала. Телефон глухо пищит и начинает запись.
– Кешка, привет, давно тебя не слышно, где пропадаешь? Не смей забывать свою старшую сестренку. От мамы привет. Обязательно перезвони!
Щелчок, и запись окончена. В комнате, наконец, воцаряется блаженная тишина.
Чай я так и не допил. Слишком приторно. Сладко. Ненавижу чай. Я просидел над кружкой весь день и не заметил, как наступила ночь. Когда я очнулся от собственного забытья, по небу уже рассыпались бледные звезды. Жутко захотелось вдохнуть свежего воздуха. Окно настежь, но этого мало. Снести стены, вырваться на свободу, освободиться от тела, дышать без помех. В прихожей быстро натягиваю кеды и, схватив ключи, захлопнув дверь, бегом по лестнице. Вверх? Вниз? Какая разница? Главное прочь из этих стен. Мимо магазинов, парков, ярких машин. На самый край земли.
Остановился я только на мосту. Глянул в черную глубину реки и первый раз глубоко вздохнул. Жив. Я жив.
Где-то заголосили сирены скорой. За трупом едут. Знание, пришедшее из ниоткуда, приятно успокаивает. Хочется кофе и курить. В карманах старых джинсов находится тысячная купюра и старенькая поцарапанная зажигалка. А сигарет нет. Медленно бреду к ларьку на набережной, еще издалека вижу картонную табличку «Технический перерыв 10 минут». Курить хочется нестерпимо, но я подожду. Подвыпившая продавщица приходит только через сорок минут. Она что-то бурчит себе под нос, видимо возмущается из-за меня, поздно ночью добавившего ей работы, а я только снисходительно улыбаюсь.
Когда мягкий дым проникает в мое тело, обволакивает горло, легкие, дышать неожиданно становится легче. В животе утробно урчит. Не могу вспомнить, когда последний раз нормально ел. Нужен кофе. И булочка. С джемом. Если пройтись дальше по набережной, то можно дойти до одного уютного ночного кафе. Иду я туда не спеша, наслаждаясь влажным холодным воздухом, шумом редких машин.
А посетителей в кафе нет. Усталая, сонная официантка сидит за стойкой, подперев голову рукой. Она наливает мне крепкий эспрессо, беспрестанно зевая. Днем она учится, ночью работает. У нее выцветшие тусклые волосы и посеревшее лицо. Дома ее ждет только такая же серая как она сама безродная кошка. А может уже и не ждет, ушла к соседям, где не забывают кормить и хоть изредка бывают дома. Я не понимаю, откуда знаю все, про эту измотанную девушку, даже то, что если я сейчас ей соблазнительно улыбнусь, она не сочтет это флиртом, она вообще ни чем это не сочтет. По сравнению со мной она мертва.
Кофе, сигареты и булочка. До рассвета всего пара часов. Хочется поговорить с кем-нибудь без слов. Молчать и безусловно понимать рядом сидящего человека. А еще хочется жить. Жить так, как не живет никто. Ярко, немного сумасбродно, открывая тайны мира, забывая о законах социума. Свободы хочется, свободы.
Круговерть мыслей в голове. Подташнивает. Наверное, булочка была лишней. Мир перед глазами теряет прежние очертания, все плывет, качается. Мерещится, что стены кафе вдруг начинают сужаться, пытаются раздавить меня. Быстро расплачиваюсь и бегом на улицы города. Все быстрее и быстрее, прочь от всех этих стен и ловушек.
Рассвет настигает меня на самой окраине мегаполиса. Вместе с первыми лучами солнца вдруг накатывает усталость. Хочется слиться с окружающим миром, почему то хочется затянуть на горле галстук, застегнуть все пуговицы на рубашке, заменить кеды презентабельными ботинками. Я оглядываюсь по сторонам и вижу людей, точно таких, каким минуту назад хотел быть сам: бледных, одинаковых, сливающихся в одну массу. Мертвых. Стадо неразложившихся зомби. Меня тошнит. Рвет сладким чаем, горьким кофе и булочкой. С джемом. Тело мелко дрожит, покрывается синими пятнами. Я будто вижу, как от моих рук начинает отслаиваться кожа. Склизкими ошметками, живыми лоскутками падает на серый асфальт. Вместо крови течет гниль. В носу явственно чувствуется сладковатый запах залежавшегося трупа. И в голове панически бьется только одна мысль: «Я жив, я жив, я жив!»
Кто-то проходит мимо меня, задевает острым плечом. Наваждение стихает. Кожа бледная, но не чернеет трупными пятнами. Я жутко слаб. Хочется разлечься, прямо здесь на грязной земле, наплевав на редких прохожих и все правила приличия. Низко. Гордость мне такого не простит.
Я возвращаюсь домой, выливаю застоялый чай в раковину, поднимаю трубку телефона и долго не решаюсь набрать номер матери.
– Алло, мам? – голос дрожит. Я не уверен, что хочу, чтоб мать отвечала на звонок.
– Алло? Кешенька, это ты звонишь? Как ты там, сыночек мой? Как самочувствие? Все в порядке? – мама спрашивает меня и спрашивает, не давая времени на ответы. Я выжидаю когда список ее вопрос закончится и отвечаю сразу на все.
– Да, мам, все хорошо. Как у тебя дела?
– Ой, Кешенька, у нас все отлично, племяшка твоя Алиночка, так быстро растет! Сегодня, вот уже самостоятельно прошла от дивана до папы. Такая забавная. А у Семеновых, ну у тех, у кого еще муж пьет, сын родился. Только есть опасения, что нездоровый он. Вечно из-за этой проклятой водки дети страдают. Вон у Тереньтевых Иван Никифорович в больницу попал. Говорят, отравился, так весь подъезд в курсе, что от водки все это, от нее противной…
От маминой трескотни у меня болит голова. Подташнивает. Но я натужно улыбаюсь, будто кто может увидеть, и изредка поддакиваю. Сдохни уже старая дура, мамочка родная. Замуж вышла гребаная стерва по расчету, меня родила, чтоб муж к молодухе не ушел. Не помогло. Все равно смотал, правильно сделал. Устал от этой суетливой истерички.
Мать что-то еще мне рассказывает, но я ее прерываю:
– Мам, я чего звоню, я из города уеду на несколько дней. На море хочу.
– Ой, Кешенька, море это хорошо, полезно. Ты только аккуратней будь. Я же волнуюсь
за тебя.
«Лживая дура», – так и хочется сказать мне, – «Ты ни капли обо мне не волнуешься. Тебе нравится жалеть себя и абсолютно плевать на меня». Но я молчу и продолжаю кривить губы в улыбке.
Разговор заканчивается, я с неземным наслаждением прислушиваюсь к длинным гудкам в телефонной трубке. Заткнулась, слава богу, она заткнулась.
В старом серванте лежит внушительный конверт с пометкой «на похороны». Я несколько раз безразлично скольжу сначала взглядом, потом пальцем по аккуратной надписи, я сам ее выводил судорожно дрожащей рукой, сам откладывал две трети зарплаты каждый месяц. Все ждал момента, когда родным, наконец, осточертеет нянчиться со мной, тратиться на дорогие лекарства, когда конверт пустят по прямому назначению. На похороны. На мои, черт возьми, похороны. А теперь я достаю эти деньги и собираюсь их потратить. Сам. На свою жизнь. Я наконец не труп.
@темы: каша из букв, как умирает солнце